Это письмо Илья Шакурский передал из мордовской колонии через мать Елену Богатову для своего блога в «7х7». Сегодня его этапируют в больницу.
В 2011 году я впервые узнал о том, что в тюрьмах современной России, как и во многих странах мира, находятся политзаключенные. В то время я и мои друзья только начинали все больше интересоваться жизнью общества, событиями, происходящими в стране. И именно тогда у нас возникало множество причин для негодования и возмущения.
Одни из первых наших лозунгов, оставленные черной краской на стене, требовали свободы политзаключенным. Одни из первых наших листовок, распечатанные на черно-белом принтере одноклассника, имели заголовки «Он боролся за вашу свободу».
Слово «свобода» было для нас ключевым, хотя широта нашего определения данного слова была тогда еще весьма абстрактна и расплывчата. Но с тех самых пор меня, многих моих друзей не покидало знание того, что сегодня, пока мы находимся на воле, за решеткой сидят, со временем сменяя друг друга, люди, чья вина заключается в их убеждениях.
Пикеты, обсуждения, сборы средств, кинопоказы и граффити, посвященные политзаключенным, весь акционизм и множество мероприятий были частью нашей деятельности. Мы знали, что должны были это делать, и мы были искренни в своей солидарности. Но при всем этом боль, ставшая результатом репрессий, понимание ощущений заключенного, его метаний среди обшарпанных стен и свет нескончаемой надежды в нем, были заметны от нас. Мы просто не могли в полной мере почувствовать степень несправедливости по отношению к человеку, мы не были на его месте, не испытывали его эмоций, не несли в себе его шрамов.
В заключении обычно говорят, что вольным никогда не понять арестантов. Люди на воле могут ждать, любить, поддерживать, но кажется, что они не смогут понять, пока находятся по ту сторону.
Читая открытые письма Виталия Шклярова об атмосфере в СИЗО Беларуси или же тексты Сенцова реалиях Лабытнанги, люди ужасаются, плачут, откидывают тексты в сторону со словами «не могу». Довольно трудно поставить себя на место жертвы, но если бы это произошло, то, мне кажется, каждый бы встал у тюремных стен и не отходил бы от них и днем и ночью, пока не спасет каждого.
Речь не только о политзаключенных, а обо всех нас, о людях. Сможет ли человек, не имевший тюремного опыта, понять Анастасию Порохину из Краснотурьинской ИК-16? Насте подкинули зажигалку в личные вещи и отправили в карцер. Что она чувствовала, когда встретилась со столь подлым поступком в отношении себя? Что было в ее душе, когда она шла в карцер, зная, что ее окружает столько мерзкой лжи и лицемерия? О чем она размышляла, находясь среди грязных холодных стен с поднятыми нарами? С осознанием окружающей ее подлости ее тело мучительно страдало в замкнутости одинокого острога. И их тысячи — таких же как Настя: измученных, подставленных, а где-то даже избитых и невинно осужденных. Лишь высокая степень эмпатии к жертвам несправедливости способна остановить поток издевательской жестокости и безразличия.
Порой кажется, что то, о чем писали Шаламов, Солженицын, Гинзбург, воспринимается сегодня, как художественный вымысел. Будто и не было на самом деле всего этого, а если и было, то только лишь в виде «перегибов на мостах». А современные статьи, письма, заявления заключенных считаются попыткой «избежать ответственности и дисциплинировать работу органов». Все эти проблемы далеки от повседневности граждан (хотя с каждым годом это расстояние уменьшается) и кажутся им чем-то невозможным и надуманным ровно до тех пор, пока каждый не столкнется с подобным. Ведь, как известно, от этого никто не застрахован.
В понимании действительности прошлого и настоящего заключается вопрос принятия или же осуждения. Готовы ли мы открыть глаза на суровую реальность, чтобы остановить жестокость и несправедливость, или же продолжать делать вид, что ничего не происходит, в надежде на то, что нам повезет и все это нас не коснется?
Вспоминая процесс создания практики абсурдной статьи, которая в дальнейшем приобрела название «дадинская», я совершенно не могу восстановить в памяти суть бормотания судьи, выносящего приговор. Перед моими глазами возникает спокойное лицо Ильдара и пронзительный до глубины крик «Позор!», адресованный суду. Пристав вытаскивает девушку из зала, а она продолжает кричать в след удаляющейся мантии. В этом крике вся сила отчаянья. Этот крик свободы, у которой забирают жизнь. Этот крик проникает в душу человека и выворачивает его совесть. Я слышал этот крик и задавал себе вопрос: «Что я могу сделать, чтобы все это закончилось и никогда не повторилось?»
Ильдар, к счастью, уже на свободе, а в моей голове продолжает звучать все тот же крик. Он постоянно напоминает мне о том, с каким безразличием и жестокостью система способна сломать любую жизнь. Понимание всего этого – огромный груз, тянущий человека к постоянству поиска выхода из круговерти несправедливости. Понимание – это способность увидеть в чужом человеке за решеткой своего брата, сестру, отца или дочь. Не стоит бежать от этого понимания, прятать его за слоем безразличия, недоверия и глупого юмора. Ведь понимание, которое можно услышать в крике, увидеть в слезах, прочитать на лицах, найти в книгах и письмах, является нашим спасением от утраты надежды на свободу и справедливость.
