На пути к трибуналу

Следственный комитет России возбудил уголовное дело о геноциде по факту гибели более 8 тыс. человек, в том числе 2 тыс. детей, в концентрационных лагерях на оккупированной части Карелии в годы Великой Отечественной войны. Оспаривать в публичном пространстве внесенное решение нет резона. В сложившихся обстоятельствах обоснованнее обратить внимание на его общественно-политические последствия.

Прежде всего надо отметить, что современные российские власти используют политику памяти как инструмент для политической мобилизации населения. История финских концлагерей преднамеренно помещается в центр публичной дискуссии в регионе. Историческая память в ее официозном, а теперь еще и в следственно-обвинительном оформлении мобилизуется на войну с «недоисследованными» сюжетами и «фальсифицированными» интерпретациями истории, принижающими величие и единство страны.

Однако использование категории геноцида, т. е. преднамеренного уничтожения населения по этническому признаку, имеет сложно прогнозируемые последствия. Осознавая характер и последствия международных преступлений против мира и безопасности человечества, государственная власть, которой инкриминируется акт геноцида, никогда не желает признавать его, что практически всегда переводит проблему во внутриполитический контекст и довольно часто – в плоскость международно-правовых отношений между третьими государствами.

Фабула уголовного дела исходит из того, что сразу после вторжения в Карело-Финскую ССР командованием оккупационных войск и новой финской администрацией было создано не менее 14 концентрационных лагерей, предназначенных для содержания этнического русского населения, условия проживания, нормы питания и трудовой повинности в которых носили несовместимый с жизнью характер. При этом представители карельского и финского населения имели более мягкий режим оккупации, что подтверждается, по мнению следователей, количеством умерщвленных и расстрелянных мирных граждан.

В попытке перехватить моральную повестку следственные органы искусственно конструируют линию конфликта между жертвами, для одних из которых оккупация является коллективной травмой, объединяющей нацию, а для других – поводом чувствовать себя «соучастниками» нацистов, поскольку в их отношении акт геноцида даже не рассматривается.

Подобное осмысление оккупационного периода превращает историю из священной в человеческом смысле в политически упрощенную, оперирующую маркерами «мы-они» и «свои-чужие». Политика преодоления тяжелого прошлого замещается утверждением геноцида в отношении исключительно русского населения.

Стоит спрогнозировать, что возбужденное уголовное дело не может закончиться констатацией отсутствия акта геноцида и фактологическим или символическим оправданием оккупантов. А значит, практически единственной траекторией, по которой это дело может развиваться, является подготовка обвинительного заключения и трибунал, т. е. судопроизводство от лица потерпевшей стороны, с вынесением абсолютно предсказуемого вердикта.