Интернет-журнал «7х7»
Как в Республике Коми
ликвидировали
крупнейший в истории
нефтеразлив на суше
25 лет назад на севере Республики Коми, в Усинском районе произошла экологическая катастрофа: несколько сотен гектаров земли в результате аварий на трубопроводе Возей — Головные сооружения оказались залиты нефтью. Этот нефтеразлив вошел в Книгу рекордов Гиннеса как крупнейший на суше. Факты, редкие видео и фотографии, воспоминания очевидцев и их мнения о том, чему научила эта авария, — в материале «7х7».
Море нефти на болоте
Август 1994 года. В это время на севере Коми уже не лето: температура воздуха может опускаться до 0, +2 градусов, днем — около 10 градусов тепла. Усинск находится в 61 км к югу от Северного полярного круга.

Роман Полшведкин,
министр природных ресурсов Коми
— Аварийные разливы были в 1988–89 годах, в массовом порядке. А в 1994 году... Первые прорывы начались весной, потом [трубы] стали рваться регулярно. По нынешним меркам были очень большие объемы. Летом произошло несколько разливов. Но самый большой «рванул» 15–17 августа: труба была, если не ошибаюсь, 720 миллиметров, она шла под землей, на 50-м километре произошло сразу несколько разрывов.
Количество аварий на объектах «Коминефти», по данным пресс-службы Социально-экологического союза
— Я тогда работал на Головных сооружениях на установке по переработке нефти, о разливе узнал на следующий день от отца — он возглавлял в Усинске комитет по охране природы. Комиссия вылетела на место аварии сразу же и потом летала каждый день.
На уборку я поехал в августе. От Усинска это километров 100–120. С утра уехал — вечером на автобусе приехал. Когда первый раз увидел, первая реакция была — *** [офигеть] и дальше — такой же абзац непереводимых слов. Потому что вот реально: море из нефти на болоте. Гигантские площади. Труба подземная же, и там, где она рвет, как горячие источники из-под земли бьют, нефть расходится пузырями. Она же горячая, там пар стоял, на улице уже был легкий морозец.
— Работали на ликвидации с утра до вечера. Ставили боновые заграждения, убирали лопатами, толком [из оборудования] не было ничего. Никаких средств защиты не было, это сейчас работают в респираторах, а тогда все это нюхаешь весь день. Как-то работали. Ну... и деньги за это платили.

Это было непростое время. Я отца почти не видел: он возвращался поздно ночью, в пять утра его уже не было. Отец не стал все это скрывать [факты об аварии], он настаивал на том, чтобы трубопровод остановили. Но он был остановлен, если я не ошибаюсь, только в ноябре. То есть все это время продолжало лить. Конечно, там ставили заплатки, и хомуты, и прочее, но труба продолжала рваться, она была совсем плохая. В 1989 году по этой трубе было заключение, что ее нельзя эксплуатировать. Мало того, и весной, когда она начала рваться, перекачку нефти по ней не останавливали. Нефть с северных месторождений высоковязкая, с большим содержанием парафинов, если бы тогда перекачку остановили, то месторождения пришлось бы остановить и заново разбуривать все эти скважины. Затраты несопоставимы [с затратами на устранение последствий разливов].
«Море нефти» — не преувеличение. По разным оценкам, из аварийного трубопровода вылилось до 200 тыс. тонн чистой нефти. По информации Коми научного центра УрО РАН, общая площадь разлитой нефти к концу 1990-х составила 745,6 гектаров. Это сопоставимо с площадью 1043 футбольных полей.

Иван Мольков,
житель села Колва. Один из первых, кто увидел нефть возле своей деревни
— Мы как раз в тот день выехали на теплоходике, у нас ниже по устью, километров шесть-семь наверное, стояла маленькая баржа, мы поехали ее забрать. Мы туда спустились, а когда обратно начали подниматься, видим: черные разводы по реке идут. Мы понимаем, что это нефть. Все больше и больше. Пока мы дотащились, час, наверное, прошел. Подходим, а по реке уже сплошняком все это пошло. Потом на следующий день начался сильный южный ветер, деревня стоит на излучине, и весь этот мусор прибило как раз напротив нашей деревни. Наверное, если брать по высоте или толщине, сантиметров 20–30 было нефти и метров, наверное, на 30 от берега вся вода была замазучена.
По словам Молькова, убирать нефть начала компания «КомиАрктикОйл» через один-два дня после разлива: что-то убирали лопатами, что-то закачивали насосами в бочки. Потом пришла компания AES/Hartec, убирать стали основательно, импортной техникой. Всего в районе реки Колвы на ликвидации работало около 20–30 человек.

Екатерина Дьячкова,
член Комитета спасения Печоры, жительница деревни Новикбож
— Был конец лета. В этот день я была на реке, возле своего дома. У нас там лодка стояла, снаружи она была вся черная. Я даже не поняла, что река, оказывается, точно такая же. Это был шок. Никто же ничего не объявлял. Многие ничего не могли понять, собирались на рыбалку ехать, стояли у реки в таком непонятном состоянии. Похоже, только на следующий день узнали, что произошел прорыв и по реке плывет нефть.

Никто не знал, что делать. Хотя порывы были и до этого и нефть неоднократно плыла по реке, но не в таких масштабах. Люди жили по-прежнему, животные пили воду из реки — никто не предупредил, как вести себя в такой ситуации, что делать, как поступать.
Если когда-то еще и пили речную воду, скажем в 1980-е, то в 1990-е — уже нет, только для хозяйственных нужд, для огромного совхозного стада.

Совхозные и частные стада практически исчезли. Увозили целые баржи больного скота, люди отдавали своих коров. Соседи плакали, потому что у них корова дойная, им сказали, что у коровы туберкулез или что-то еще, поэтому молоко ни в коем случае пить нельзя, пришлось ее отправить на мясокомбинат в Печору. Снижение удоев пошло, новорожденные телята были больные — болезни были настолько опасные, что и потомство затронули.

После этого совхоз уже не смог встать на ноги. Целевые средства, которые были выделены международным банком на восстановление, использовали, наверное, неправильно. Они должны были идти на закупку породистого стада, но этого не произошло. И угодья были испорчены не на один год — если стада можно было восстановить, то они наверняка тоже заболели бы и вряд ли бы выжили.

В селе не стало работы. Вы же понимаете, что все там держалось на совхозе, и количество оленеводов резко уменьшилось. Те, кто мог уехать, уехали. Остались те, которые держались за счет бюджетных мест. И сейчас семьи уезжают. Особенно те, у кого в семье проблемы со здоровьем детей. Таких много.

Раньше были угодья, традиционные места для рыбалки, многие жили за счет реки и лесных запасов. Рыба пропала. Особенно трудно было в 1990-е годы.
— Я знаю, как люди ходили за смородиной, а возвращались по уши в нефти: ты идешь, у тебя одежда вся в нефти, все в нефти, ты выходишь из леса, как нефтяник на какой-то буровой после разлива. И все равно эту смородину ели, никто ведь не предупреждал.
Ликвидация

Роман Полшведкин,
министр природных ресурсов Коми
— Там, где можно было подъехать, ликвидировать стали сразу. Строили временные дороги в виде обваловки. По воде загрязнение быстро распространяется, поэтому надо было отсыпать участки по периметру, чтобы остановить воду и потом с нее собирать нефть (это легче, чем с грунта). Мы поставили осенью 1993 года, наверное, одну из первых установок по переработке замазученных грунтов и собранной нефти на головных сооружениях, в период аварии она уже работала, принимала шлак.

Ликвидировать аварию начинала некая компания Hartec Limited на средства кредита мирового банка, который Российская Федерация получила при условии, что на ликвидации аварии будут работать западные компании. И Hartec Limited, и компания, которая проводила мониторинг, и компании, которые проводили информполитику и обследования, — все были иностранные. Мало того, все были связаны с иностранными разведками. Надо отдать должное ЛУКОЙЛу: ему досталось все наследство «Коминефти» [ЛУКОЙЛ выкупил холдинг «КомиТЭК», в состав которого входила «Коминефть»], когда он пришел в 1995 году.
После того как зарубежные компании уехали в 1998 году и мы воду спустили на участках, после них осталось столько грязи, что там еще убираться и убираться. Эту всю уборку заканчивал ЛУКОЙЛ — в течение почти 10 лет. В 2010 году были сданы последние участки.

Мария Маркарова,
старший научный сотрудник лаборатории биохимии и биотехнологии Института биологии Коми научного центра Уральского отделения РАН
— На момент аварии 1994 года опыта ликвидации таких значительных загрязнений в России было немного, если не сказать, что не было вообще. Разлив нефти под Усинском грянул как гром среди ясного неба. Мировые банки выделили кредит на ликвидацию последствий ЧС, для освоения средств были привлечены иностранные компании, привезли оборудование для сбора нефти, расходные материалы и комплектующие. Но этого было недостаточно. После «оперативного освоения средств» и несколько преувеличенного по пафосу отчета иностранцев перед мировыми банками о завершении работ по ликвидации последствий, основную работу пришлось делать самим. Технологические решения появлялись чуть ли не на месте и каждый день.

В 1997–1998 годы работы по восстановлению земель были практически остановлены. Загрязненные участки переходили от одной организации к другой до тех пор, пока не пришел ЛУКОЙЛ. Была развернута масштабная реализация программы экологической безопасности, где рекультивация земель и переработка нефтеотходов стояли на первом месте. Основные восстановительные работы были проведены как раз после прихода ЛУКОЙЛа, к 2004 году ликвидированы последствия аварии 1994 года, а затем вплоть до 2013 года восстанавливали и другие накопившиеся за более чем 40 лет эксплуатации месторождений Усинского района участки. Впоследствии ликвидация аварийных разливов пошла по принципу «авария-рекультивация», то есть ликвидировать разливы стали оперативно, после их возникновения.

Валентина Семяшкина,
бывший председатель Комитета спасения Печоры
— Еще в 1993 году Комитет спасения Печоры добился того, чтобы вопрос об ужасном состоянии нефтепроводов «Коминефти» был рассмотрен на заседании правительства республики. Председателем комитета тогда был Алексей Иосифович Терентьев, он участвовал в этом заседании правительства. В общем, все это было изложено, что вот-вот там что-то произойдет, но, к сожалению, никаких кардинальных мер принято не было. Вот 1994 год и получился.

Аварию пытались замолчать, но Комитет спасения Печоры созвал конференцию, на которую приехал председатель Усинского комитета по охране природы Виктор Полшведкин, снял разливы на видео, и общественные организации его распространили. Greenpeace организовал пресс-конференцию осенью 1994 года в Москве. Там было огромное количество разных изданий, тогда все узнали об аварии. Невозможно было уже скрыть это, поэтому «Коминефть» под гарантии российского правительства получила кредит в мировом банке на ликвидацию последствий. Одним из условий кредитования был обязательный общественный контроль, который осуществлял КСП. Благодаря этому нам удалось донести до представителей мирового банка, что пострадало население. Они предложили комитету обосновать этот ущерб. Мы провели социологический опрос в восьми селах и деревнях Усинского района. Там было много вопросов об ущербе лугам, пастбищам, скоту, воде и всему, от чего зависит жизнь местных жителей. Они [банк] вынудили, можно сказать, «Коминефть» выделить определенную сумму на социальную реабилитацию. Изначально у «Коминефти» совершенно не было в планах оказывать местным жителям какую-то поддержку.

Компенсаций было недостаточно, «Коминефть» нерационально использовала деньги. Не потому что они такие плохие, а просто они этим не занимались никогда, это не социальники, а может быть, просто они не сильно озабочены были этим, и программа эта реализовывалась очень неэффективно и бестолково во многих ситуациях. Например, они сначала [весной] доставили молодняк в деревни, где погиб скот, а кормов не было, потому что все пастбища были залиты нефтью. И корма они [«Коминефть»] привезли осенью.
Уроки
Место нефтеразлива стало опытным полигоном: здесь изобретали и отрабатывали технологии по очистке воды и грунта от нефти в условиях Крайнего Севера. Подобного нигде еще в мире не было

Роман Полшведкин,
министр природных ресурсов Коми
— Последний раз именно там, где была авария, я был в 2015 году. Там все хорошо. Все шесть участков убраны. Я бы не говорил, если бы не знал. Весь объем работ по тем участкам закончился где-то в 2010 году.

Нет худа без добра, как говорится. На той аварии научились работать. Чем ценен этот разлив и то, что там происходило, так это тем, что такого опыта по испытанию технологий, по уборке нефтеразливов, по ликвидации, по рекультивации вообще никогда ни у кого на суше и в условиях Крайнего Севера не было. Эти участки разливов, по сути, использовались как полигон для отработки различных технологий. Все создавалось по ходу, в том числе технологии с применением микроорганизмов (деструкторов углеводородов, специальных штаммов бактерий, выведенных именно для этого места загрязнения). Очень много технологий именно для Крайнего Севера по уборке нефти были отработаны в период с 1996 по 2007 годы. Место аварии стало опытным полигоном. Те технологии, что родились тогда, используют и сейчас. Большая работа проделана в науке и в законах.

В начале 1990-х законы не работали, ответственности серьезной не было. После аварии 1994 года начали создавать нормативную базу. Приняли ряд ключевых документов, связанных с регламентами приемки земель, ликвидацией разливов и рекультивацией. Были приняты нормативы допустимого остаточного загрязнения для водных объектов и для почв на Севере — мы, наверное, первый регион, кто это сделал. У каждого региона свои особенности, даже тундры между собой отличаются. Для каждого типа территорий нужны свои регламенты. Сейчас Госдума хочет за сокрытие аварий ввести уголовную ответственность.
То, что происходит сейчас с нефтеразливами, — это период раннего детства по сравнению с тем, что было в 1994 году. Объемы [разливов], которые сейчас, — это, скажем так, технологические инциденты, их даже авариями трудно назвать. Крупные аварии были только в 2013 и 2016 годы (у «РусВьетПетро» и на Яреге).
— Сегодня ЛУКОЙЛ активно меняет трубопроводы, отслужившие нормативный срок, — в прошлом году выполнено 40 километров. Это серьезные цифры. Мало того, трубы имеют дополнительную защиту. Так что говорить, что совсем ничего не делается, нельзя. Но одномоментно заменить все трубы — никаких денег не хватит. Это гигантские инвестиции.

Нефтеразливы раньше скрывали больше, чем сейчас. По моим оценкам, сейчас скрывается 60–70 процентов. Официально в год мы фиксируем 13–15 разливов нефти, вот и прибавляйте к ним еще эти 60 процентов. У экологов другая статистика: они за аварию считают, скажем так, инцидент на кустовой площадке, на производственной территории, когда нефть не попадает в природную среду.

Благодаря именно той аварии сейчас компании, даже если скрывают, то меры по ликвидации принимают достаточно быстро.

Мария Маркарова,
старший научный сотрудник лаборатории биохимии и биотехнологии Института биологии Коми научного центра Уральского отделения РАН
— После этого аварийного разлива нефти на территории республики было внедрено более 50 технологических приемов и нюансов — это не иностранные технологии, а отечественные. Метод драгирования (СПАСФ «Природа») позволял щадящим образом очищать заболоченные участки, метод заводнения и последующей аэробиодесорбции (Институт биологии) — извлекать нефть из толщи торфа, метод осушения (ФГУП «Комимелиоводхзозпроект») — проводить масштабную рекультивацию на болотах. Разрабатывали и применяли биопрепараты, которые способны разрушать нефть в почве, потому что убрать всю нефть с грунта просто физически невозможно. Бактерии, способные разрушать нефть, — это нормальный компонент любой природной среды, их численность возрастает, когда проливается нефть. Когда они ее «съедают», их численность приходит в норму. Мы используем силу самой природы, чтобы справляться с посторонним влиянием, в данном случае — с загрязнением.

В этот же период была разработана нормативная база рекультивации — требования к технологиям рекультивации и приемки земель. В республике накоплен уникальный опыт такого рода работ, о нем не стоит забывать, и им надо делиться.

Екатерина Дьячкова,
член Комитета спасения Печоры, жительница деревни Новикбож
— После того как были проведены восстановительные работы, я была на многих участках. Мы в КСП [Комитет спасения Печоры] были против, что участки принимают невосстановленными, но нам сказали: «Время все лечит». Да, конечно, время лечит, я знаю период полураспада сырой нефти на поверхности почвы — 50 лет. Я была в районе 89-й буровой, где были разливы, затем на Хатаяхе [приток реки Колвы], где толщина нефти достигала одного метра. Эту речку действительно восстановили, там были проведены серьезные работы. Но многие места так и остались неубранными.

Меня что удивляет: к этой работе привлекали школьников. Они были заняты тем, что занимались посевом семян-злаков, но злаки — совершенно не характерные растения для нашей местности. Растительный мир поменялся, не было смысла сажать деревья, потому что ни одно дерево не прижилось, до сих пор канавы с нефтесодержащей жидкостью стоят. У меня фотография есть, где у деревьев черная кора на том уровне, где была нефть.

Полностью землю невозможно вычистить, это огромные площади. Проверять очень трудно, потому что это места очень труднодоступные и везде пропускная система. Я была последний раз в «Роснефти», где за тобой идут и говорят: «Туда нельзя, сюда нельзя, здесь нельзя». Они считают, что объект находится под охраной: это вот экономическая безопасность, вот это — техническая безопасность.
Кроме разовых комбинезонов, чтобы не испачкаться, ничего больше не выдавали, я точно знаю. Мы собираем информацию про всех, кто работал на ликвидации аварии. Их почти уже и не осталось в живых, хотя это люди не в возрасте. Многие умерли очень рано и все в основном от онкологических заболеваний. Хотим создать подобие книги памяти о тех, кто участвовал в ликвидации.
— Очень хотелось бы, чтобы эта авария чему-нибудь научила. Главное — изменение сознания тех людей, которые жили рядом с нефтяниками. Доверия нет. Сейчас, когда приходят с информированием об экологических слушаниях, то в первую очередь у людей возникает чувство опасности и протеста. Потому что мало что изменилось: если сейчас пройтись по тем местам, где ведется добыча нефти, там ужас и кошмар, только меньшего масштаба.

Люди никому не верят. А они [нефтяники] считают, что мы выступаем против цивилизации, против новых технологий. А где новые технологии, если они ни к чему хорошему не приводят? Лишь бы больше нефти — и неважно, где скважина стоит.
— Люди спрашивают: «А кто был наказан, кроме тех людей, которые остались жить здесь?» Виновников уже в России нет — они все благополучно куда-то уехали, и им, мне кажется, абсолютно все равно. Наказание только было нам в виде дополнительных испытаний.

Владимир Чупров,
руководитель энергетической программы «Гринпис России»
— Динамика статистики аварий и порывов в России после ЧП в Коми стала падать: с 39 тысяч случаев до около 10 тысяч сейчас. Начался этот спад в 1995 году. Сложно сказать, насколько сильно эта авария повлияла на политику государства или технологии, но очень надеюсь, это мое личное мнение, что та авария повлияла на ход событий.

Ключевые документы, постановления, в которых было прописано, что и как надо делать во время разлива нефти, появились гораздо позже — в 2000–2002 годах. То есть нормативно-правовое регулирование на федеральном уровне сильно отставало от ситуации на местах. И даже те постановления были слабоватыми, их улучшали. Это значит, что быстрой реакции на ту аварию на уровне законов не было. С другой стороны, это был толчок для компаний, благодаря которому они стали менять трубы.
Оставить комментарии к материалу вы можете здесь.