«7x7» продолжает публиковать лекции экспертов, выступивших на второй Баренц Эко-Арт Академии, которая проходит в Петрозаводске в начале мая.
Лекция с участием экологов Виталия Серветника из Российского социально-экологического союза, Дмитрия Шевченко из «Экологической вахты по Северному Кавказу» и Владимира Сливяка из «Экозащиты» об истории экологического движения в России.
От элиты к «низам»
Виталий Серветник:
— Мы попробуем рассказать небольшую справку про экологическое движение в России и поговорить о том, какое у вас об этом представление. Начну с такой небольшой исторической справки. Опять же, разные исследователи разные точки отсчета называют. Я начал бы говорить о том, что еще в Советском Союзе, в 24-м году, появилось Всероссийское общество охраны природы. И такой особенностью этого этапа явилось то, что это была фактически государственная организация. Общественная, но в целом в СССР в 24-м году — государственная. Участие в нем было фактически принудительным, потому что все люди отчисляли из своих зарплат деньги на охрану природы именно в это движение. Может быть, кстати, это является некой причиной, почему пожертвования не так популярны в России, почему поддержка организаций воспринимается по-разному разными людьми.
Следующим важным этапом в 60-х годах, во время некоторой в то время либерализации, стало появление дружин охраны природы. Это были студенческие движения, дружины, которые занимались тем, что выискивали браконьеров-охотников или сажали деревья. То есть это были студенческие дружины, также связанные с институтами и с ученым движением.
Ближе к Перестройке стали происходить другие процессы. Важным моментом, наверно, было создание Международного социально-экологического союза в 88-м году и увеличение числа контактов с внешним миром тоже (и, соответственно, влияние, взаимодействие, возможность коммуникации с другими странами, с другими организациями во всем мире) и, соответственно, развал Советского Союза и формирование Российского социально-экологического союза как отдельной национальной организации в 91-м году. Я бы сказал, некий расцвет большого количества общественных организаций в 90-е годы, а потом обратный процесс делиберализации, деэкологизации и политических процессов, которые стали происходить с 2000-х годов — некий спад, уменьшение количества общественных организаций. Мы сейчас с Димой [Дмитрием Шевченко] попытались выяснить, какое количество экологических организаций в России можно насчитать. Если посмотреть общественные организации по реестру Минюста, то их будет, наверно, тысячи. Но реально активно работающих, известных общественных организаций можно насчитать несколько десятков по всей России.
Мы тоже отметили, что характерной чертой экологического движения является то, что оно зародилось как некая научная среда, потому что именно ученые во время Советского Союза были инициаторами или противниками каких-то больших проектов, переброски рек, например. Именно ученые были основными оппонентами: не гражданское общество, которого фактически не было в то время, а именно научное сообщество. Это было некое элитарное движение. Наверно, в 90-е годы движение стало приобретать именно «низовой», гражданский вид, скажем так.
Не знаю, насколько нужно подробно говорить про ситуацию с «иностранными агентами», я, наверно, могу подробнее остановиться на этом завтра, когда будем говорить про преследование экологических активистов. Но последние несколько лет (три года — можно отдельно веху отметить, наверно) экологические организации стали закрываться, и давление стало увеличиваться, самоцензурирование происходит и прочее, поэтому это тоже, с одной стороны, часть вот этого процесса, начавшегося в 2000-х годах, а с другой стороны, некий этап, более интенсивный. Так появляются новые вызовы у организаций, у экологического движения, в том числе у нас с вами, молодыми людьми. Я думаю, также можно отметить, что экологическое движение в России довольно «взрослое» — по крайней мере, мне так кажется, и участие именно молодых людей, с нынешним пониманием того, как устроен этот мир и какими методами нужно работать, — это действительно очень важно для экологического движения.
Экологическое движение в России довольно «взрослое», и участие именно молодых людей, с нынешним пониманием того, как устроен этот мир и какими методами нужно работать, — это действительно очень важно
Еще, наверно, важно отметить, что экологическое движение в какой-то степени повлияло на начало правозащитного движения в России. В том числе и с этой точки зрения крайне важно сохранить экологическое движение в текущей политической ситуации. Наверно, многие из вас знают или сами уже через это прошли, что экологические организации являются некой точкой входа в правозащитное движение или какие-то правозащитные организации и прочее, и прочее. У меня примерно такая же история. Я начинал в «Природе — Молодежь», потом стал заниматься правозащитными вещами, после этого стал членом ОНК, ну и сейчас возвращаюсь: пытаюсь комбинировать экологию и права человека и все эти вещи.
Я добавлю еще один момент. Я хотел поддержать и развить мысль о том, что, действительно, в последнее время стало появляться все больше таких квазиэкологических организаций, или, как мы их называем, ГОНГО, — так называемые государственно образованные некоммерческие (негосударственные) организации, которые поддерживаются государством, выигрывают государственные гранты и осуществляют разную как бы экологическую деятельность, она неконфликтна или не идет в конфронтацию с проектами, которые продвигают государство или большие корпорации, аффилированные с государством, и параллельно с давлением на институты гражданского общества, на «низовые», идейные организации... То есть оказывается давление на одни организации, поддержка других, и происходит некое замещение гражданского общества в экологической сфере и не только.
«В тайгу, подальше от ГУЛАГа»
Дмитрий Шевченко:
— Я добавлю и разовью то, что сказал Виталий. Вообще, мне бы хотелось сделать главный акцент на различиях между российским «зеленым» движением и западным, потому что они имеют достаточно разную историю. Как совершенно правильно заметил Виталий, вообще, в Советском Союзе все это «зеленое» движение зародилось не «снизу», как это было на Западе, а вполне официально, то есть в 20-е годы, совершенно правильно, была основана организация «Всероссийское общество охраны природы». Эта организация и сейчас существует, и примерно в том же самом варианте, как и в советские годы. То есть это был такой придаток к органам власти, которые отвечали за природоохрану. И чем оно занималось? Оно занималось тем, что проводило акции, безобидные для власти, такие как озеленение городов, посадка деревьев, сбор металлолома, там еще пятое-десятое. С ней сотрудничали достаточно серьезные ученые, которые готовили обоснование, например, для создания особо охраняемых природных территорий. Во многом те особо охраняемые природные территории, которые существуют в российских городах и весях, во многом в советские годы были созданы благодаря ВООПу. Опять же, подчеркну, что это была не какая-то гражданская инициатива, это была совершенно официальная структура, которая выполняла роль такой псевдообщественности, ходила с предложениями в разные органы власти.
И надо здесь отметить еще такой важный момент: у нас, как вы знаете, в стране есть заповедники. Вообще, российская заповедная система — это такое уникальное явление, у которого нет аналогов ни в одной стране мира. Территории, которые навсегда выведены из хозяйственного использования и на которых, естественно, происходят природные процессы в чистом виде, — это было только в Советском Союзе и, соответственно, сохраняется в той или иной степени в России. Почему появились заповедники? Потому что активно, как, опять же, совершенно правильно заметил Виталий, работала наука.
Был такой интересный феномен в советские годы, особенно в ранние советские годы, при Сталине особенно ярко это было видно. Экологию, понятное дело, тогда никто не признавал, но работали биологи, работали географы, и они воспринимали свою деятельность как такую внутреннюю эмиграцию, да? Вообще, уйти куда-то в науку, в тайгу, там создавать особые заповедники и так далее, лишь бы только не видеть, не слышать всего того ужаса, который происходит с ГУЛАГом и со всем остальным. Почему у нас появилась целая система создания территорий, репрезентативная такая система: от Арктики до пустынь Средней Азии — везде должны у нас были быть созданы заповедники, такие большие территории, выведенные из хозяйственного использования? Потому что определенный класс научного сообщества видел в этом какую-то форму ухода от государства, чтобы не сталкиваться с ним, заниматься своими делами.
К сожалению, эта система у нас не пережила Сталина, потому что в 50-е годы огромное количество территорий было выведено из хозяйственного использования, а в 51-м году, опять же, при Сталине, незадолго до его смерти в 53-м году, площадь многих заповедников была «порезана», что вызвало недовольство научного сообщества. Что я хочу сказать: во многом природоохранное движение в России базировалось на науке. Ученые, НИИ выступали «драйвером», и, соответственно, так оно дальше и пошло. И дружина охраны природы, которая появилась в МГУ, — это тоже была такая форма легальной активности на тот момент, которая имела наукообразность, которая имела такую форму помощи — в советские годы было же популярно быть дружинником, тимуровцем и так далее. Собственно, аналогичная схема была реализована и в природоохранной деятельности. Да, ребята выезжали, ходили с инспекторами, ловили браконьеров, следили за лесом — все это было классно и замечательно. Но тут такая интересная вещь: поскольку все это существовало в такой легальной и удобной для власти форме, естественно, никакое научное сообщество, никакой ДОП, никакой ВООП не могли повлиять на те негативные процессы, которых в Советском Союзе тоже хватало — это и строительство водохранилищ, это все эти безумные проекты по затоплению огромных территорий и так далее.
Во многом природоохранное движение в России базировалось на науке. Ученые, НИИ выступали «драйвером»
Конечно, никто этими вопросами не занимался. И подобная гражданская, я бы уже так сказал, активность возникла только уже в позднем Советском Союзе, когда, например, была предпринята авантюрная попытка проработать вариант переброски сибирских рек — вот этот знаменитый идиотский проект по повороту сибирских рек — на самом деле их не хотели поворачивать, хотели построить огромные каналы: из Оби, из Иртыша, в сторону Аральского моря. К счастью, тогда научное сообщество выступило резко против этих вещей и появился феномен лоббирования интересов охраны природы. Не в том варианте, в котором это удобно власти, не деревья сажать, а заниматься защитой природы в самом прямом смысле этого слова. И одна из, кстати, значимых общественных кампаний, которая была проведена в Советском Союзе во второй половине 80-х годов — это были планы построить канал между Волгой и небольшой речушкой Чуграй в Калмыкии. Если бы сегодня кто-то там сказал, что Путин бы сказал, что мы миллиард рублей выделяем на строительство канала Волга — Чуграй, никто бы не почесался. А тогда почему-то эта тематика, особенно на волне общего роста гражданского движения в конце 80-х годов, сыграла ту роль, что население даже в самых отдаленных уголках Советского Союза знало, что такое канал Волга — Чуграй и какие он несет угрозы для популяции сайгаков: не смогут табуны мигрировать туда и сюда по калмыцкой степи. И началось что-то невероятное: митинги, петиции первые. Собственно, одни из первых коллективных петиций в адрес властей всех уровней — это была кампания против строительства канала Волга — Чуграй.
И вот с этого момента начинает зарождаться уже другой тип экологического движения в России, не столько связанного с наукой и с обслуживанием власти. Хотя я с большим почтением отношусь к ВООП, потому что благодаря этой организации мы до сих пор пользуемся ее наследием. Например, в городе, где я живу, практически все крупные городские парки являются особо охраняемыми природными территориями, и мы недавно добились того, чтобы были утверждены границы и режим. И было это создано в 80-е годы благодаря активности ВООП.
Но, как я уже сказал, родилась другая форма активности, уже непосредственно связанная с охраной природы, а не с выполнением неких «пятилеток», планов и того, что выгодно власти. Собственно, главной вехой было создание, действительно, в 87-м году Международного социально-экологического союза. И мне очень лестно, что одно из ключевых учредительных собраний прошло в нашем регионе, на кордоне Кавказского заповедника. К сожалению, сейчас эта ассоциация, МСоЭС, несколько мертва, но Виталий, наверно, подробнее расскажет об этом, кому интересно.
Два кита
И я бы еще хотел охарактеризовать нынешнее состояние экологического движения. Да, другими вехами явилось образование «Гринпис России», WWF России — это два кита. Третьего пока не знаю. У нас, к сожалению, на федеральном уровне нет достаточно сильных общероссийских организаций. Но «Гринпис России», WWF России — это не общественные организации, как вы знаете. Это професcиональные организации, там работают профессионалы, они делают огромную работу. Причем обе эти организации активно связаны с низовым экологическим движением. Если не считать различных «Зеленого креста», «Зеленого патруля» или еще чего-то, про которые смешно читать. «Зеленый патруль», например. Нагибин недавно написал пост на «Эхе Москвы» о том, что надо развивать угольную энергетику в Восточной Сибири, и все эти рассказы про потепление климата и так далее — все это глупости. Вот эти люди у нас пытаются играть роль таких вот федеральных организаций. Их нет фактически.
У нас, к сожалению, на федеральном уровне нет достаточно сильных общероссийских организаций
У нас основная общественная активность, «низовая» активность, вся базируется на местном уровне, в регионах. В регионах у нас довольно много активных экологических организаций. И вот если так примерно прикинуть в количественном выражении, ну, наверно, порядка 30–40 региональных организаций, которые на слуху, результаты которых видны от Сахалина до Калининградской области. Наверно, в большинстве регионов есть такая организация. Бывает, что одна организация охватывает несколько регионов. И причем какие-то из этих организаций являются общественными, какие-то имеют другую форму НКО, но в последние 10–15 лет мы наблюдаем новый этап истории российского «зеленого» движения — это появление совсем «низовой» активности. Вот grass-roots, что называется, на Западе. Классический пример — движение в защиту Химкинского леса, там Евгения Чирикова. Женщина жила и никогда не мечтала быть экологическим активистом, но столкнулась с реальной проблемой, начала с ней бороться. Александр Колотов из Красноярска, движение «Плотине — нет»: то же самое — работал в университете преподавателем, все замечательно, тут началась авантюра со строительством Эвенкийской ГЭС, тоже пришлось впрягаться в это все и с этим бороться. Причем как раз таки из Евгении Чириковой и Колотова выросли уже НКО, то есть движение пошло немножко вверх. Но это единичные примеры.
У нас, в принципе, сейчас огромный пласт движения — это именно «низовые» инициативные группы, различные городские движения, сообщества и так далее, которые непосредственно воюют на местах с какими-то конкретными проблемами. Это не классическая НКО (то, о чем говорил Виталий — «иностранные агенты»), это просто граждане. Мы собрались здесь и решили пойти защищать парк. Маша отвечает у нас за пресс-релизы, Петя отвечает за прокуратуру, а Вася отвечает еще за что-то. Вот так работает «низовое» экологическое движение. Причем иной раз даже сталкиваешься с таким парадоксом, что вот эти ребята, которые просто банкиры, какой-нибудь офисный планктон, который сидит на работах, они иногда, объединяясь, делают гораздо большую работу, чем официальные НКО, которые в их же регионах присутствуют. И это тоже интересный феномен, и с ним надо считаться, если мы будем говорить о стратегии развития российского «зеленого» движения, то очень важно учитывать тот момент, что гражданская активность касается не только экологии, но и многих других гражданских сфер, например, движения «За честные выборы».
У нас власти думали, что если они «прихлопнут» организацию «Голос», например, то все, у нас никто не будет ходить и наблюдать за выборами. Но тут сами граждане почему-то туда приходят и видео снимают, фиксируют вбросы бюллетеней и так далее. Вот о чем идет речь. То есть движение принимает такой сетевой, развитый характер. И сейчас очень сложно даже какую-то статистику привести, сколько у нас людей вообще вовлечено в эту активность. И это интересный процесс. Вот, в частности, пример Евгении Чириковой — он, как я уже сказал, не очень типичный, потому что Евгения занималась защитой Химкинского леса, а сейчас у нее организация выросла и переросла в классическую НКО, и она занимается поддержкой уже других инициативных групп, то есть делится своим опытом, ресурсами, помогает, консультирует и так далее. Тот же Колотов. Когда мы говорим о «зеленом» движении, я бы не ставил знак равенства: «зеленые» движения — это «зеленые» НКО. Это не так. Сейчас это уже не так. И во что выльется в будущем…
10–15 лет мы наблюдаем новый этап истории российского «зеленого» движения — это появление совсем «низовой» активности, grass-roots
Конечно, сейчас классические НКО переживают в России непростые времена: это и «иностранные агенты», и невозможность получения иностранного финансирования от тех организаций, которые почему-то посчитали «нежелательными», и так далее, это и «посадки» активистов — пример нашей организации тоже. Но об этом мы поговорим завтра.
Мне, например, было бы интересно послушать мнение ваше, людей, в той или иной мере вовлеченных в природоохранную деятельность, как вы. Виталию тоже было бы интересно, почему вы занялись и как вы видите вообще эту деятельность, и нужны ли — мне вот просто интересно как представителю классической НКО — нужны ли, в вашем представлении, сейчас эти НКО в «зеленом» движении. Или нам вообще уйти в сети и просто общаться по интернету и собираться для решения проблем или проведения каких-то кампаний. Может, это эффективнее будет, чем мы сидим у себя в офисе, такие умные, каждый день какие-то пресс-релизы пишем, а может, это не надо все? Вот мне это тоже очень, очень интересно.
В последнее время стало появляться все больше таких квазиэкологических организаций, или, как мы их называем, ГОНГО
Мы не сказали (потому что это не относится к экологическим организациям непосредственно), но в 2000-х годах различные организации стали обсуждать некие политические действия с целью охраны природы, и довольно большая часть экологических активистов ушла, попыталась создать «зеленую» партию, базирующуюся на экологических активистах, экологических организациях. Но у них не получилось, и они стали «зеленой» фракцией партии «Яблоко». Какая-то часть отъединилась и стала действовать именно в политическом ключе, в ключе политической партии. И также существует ряд других партий, которые позиционируют себя как «зеленые» партии, но поддреживают разные государственные проекты и фактически экологическим сообществом не признаются как независимые люди. Тоже такой важный момент экологического движения. Мне кажется, это нужно осознавать.
Как страна узнала о Чернобыле
Владимир Сливяк:
— Я экологический активист с 1989 года, и это был тогда еще Советский Союз, в общем, давно и неправда. Мы создали нашу организацию в конце 1989 года, и я удивился, коллега, вашим словам про 15 лет. «Низовые» организации были во второй половине 80-х. Огромное количество во всем Советском Союзе. Через год-два после чернобыльской аварии начали расти везде, как грибы. В том числе и не только в России, кстати. В большинстве республик, я думаю, были: и в Азии, и в Прибалтике.
В Прибалтике, наверно, раньше всех возникли организации, например, против атомной энергии. Тогда, сразу после чернобыльской аварии, было уже большое движение в Литве, потому что там была Игналинская атомная станция, ныне закрытая уже, с таким же типом реактора, как в Чернобыле, и параллельно с этим было уже очень мощное движение за независимость Литвы, за отделение от Советского Союза. И они там устраивали уже в районе 87-го года многотысячные акции. Все это есть у наших литовских коллег, так как я сам родом из Калининграда и там вырос, то я, в общем-то, довольно хорошо знаю Литву и тамошнее «зеленое» движение. Вообще, видимо, нужно говорить, что я какой-то совсем старый — по сравнению с вами точно очень старый — и, видимо, видел как-то экологическое движение в этой стране с самого начала. Есть точка зрения о том, что экологическое движение возникло еще в 60-х, и первоначально оно представляло из себя набор дружин по охране природы при университетах. Честно говоря, мне не кажется, что это можно называть тем, что на самом деле возникло в конце 80-х в нашей стране — в то время она называлась Советский Союз. То, что возникло в конце 80-х, это на 95%, если не на 99%, не было вообще никак связано с дружинами по охране природы. Они были, действительно, это была правда, то есть было энное количество дружин в университетах, которые в основном занимались отпугиванием браконьеров, — это были биологи, на биологических факультетах, они любили собираться, ходить в леса и пытаться ловить там каких-нибудь браконьеров, которые стреляли в животных. Никаких политических вещей они не делали, никаких требований они, естественно, не заявляли власти.
Экологическое движение, которое возникло в стране, было совершенно другим. Оно объединяло в себе в основном интеллигенцию, и там, где были атомные объекты (это были либо строящиеся атомные станции, либо уже существующие), это в обязательном порядке были инициативные группы, «низовые», которые требовали или прекратить строительство, или закрыть атомную станцию, или не строить новый реактор на действующей атомной станции. Вообще, атомных станций не то чтобы так сильно много: у нас под 90 регионов в стране, а атомных станций у нас только десять штук. И, собственно говоря, экологические организации возникли много где, несмотря на то, что очень большим и самым главным, наверно, толчком была чернобыльская катастрофа 86-го года. Все-таки не у всех были атомные объекты под боком, и люди пытались заниматься вообще разными экологическими вещами.
Трудно, наверно, людям вашего возраста себе представить, как это на самом деле было. Потому что мы жили в стране, в которой была очень сильная цензура, в которой не было свободных СМИ — несвободных, по сути, вообще не было СМИ, потому что у нас были газеты и телевидение, и это было на 100% другое по сравнению с тем, что сейчас представляют из себя СМИ. И на 100% другое по сравнению с тем, что было в 90-е, например, в нашей стране. Тогда совершенно другие СМИ были, абсолютно, гораздо более свободные, чем сейчас. И это вообще какие-то разные эпохи. И вот в той стране, которая жила за «железным занавесом», люди не могли свободно путешествовать, они не могли сесть на поезд или на автобус и поехать в Норвегию, Финляндию или еще куда-нибудь. Более того, даже просто так перемещаться для жительства в другой регион бы не смогли, если б вы жили в Советском Союзе. У вас есть прописка, вас где-то ваши родители произвели на свет, вам поставили штамп в паспорт, там написан ваш адрес, вы не можете встать и уехать жить в Москву или в Санкт-Петербург, или еще куда-нибудь. Это невозможно, нельзя. Вас арестует милиция и пошлет обратно. Это была наша страна в то время. И СМИ у нас не было как таковых. То есть да, были рупоры, каналы информации гражданам от правительства. Телевидение и газеты представляли из себя как бы такую одностороннюю трубу. С одной стороны в нее говорило правительство, а с другой стороны слушали люди. Собственно говоря, больше эти СМИ никакой роли не играли. И страна была совсем другая, и в такой стране вдруг, без всякого влияния извне, совершенно самостоятельно начали повсеместно зарождаться «низовые» инициативы. То есть люди как будто вдруг прозрели и начали этим заниматься.
Чернобыльская авария сыграла здесь большую роль. Дело в том, что в нашей стране очень долго скрывали, насколько это было возможно, скрывали, что именно произошло на Чернобыльской АЭС. Там было пару слов сказано в программе «Время» — это были главные девятичасовые новости по «Первому каналу»: что был небольшой инцидент, ничего страшного, все в порядке. И страна, на самом деле, узнала, что произошло на Чернобыльской АЭС, из-за того, что там побывали тысячи наших сограждан, многие оттуда не вернулись или вернулись и вскоре умерли или, может, немного позднее умерли, но большая часть из этих ликвидаторов мертва. Но их было очень много. Их было много тысяч, и эти люди возвращались обратно.
Во-первых, естественно, выселили окружающую территорию вокруг Чернобыльской АЭС, эти люди разъехались по разным местам и, естественно, рассказали, что произошло, а затем начали возвращаться ликвидаторы, и они еще рассказали всем, что произошло. Так страна узнала, что на самом деле произошло на Чернобыльской АЭС. Я не имею в виду продвинутых людей, которые слушали запрещенное американское радио. У нас в Калининграде, например, можно было поймать «Би-би-си» или «Голос Америки». Я не знаю, как в других местах. Наверно, около границ можно было поймать. Я думаю, что в основном люди так узнали и поняли, что произошло, и это их очень сильно подтолкнуло к тому, чтобы наконец начать решать накопленные экологические проблемы, потому что, помимо всего прочего, мы жили в стране, в которой официальная политика была такова, что интересы окружающей среды, по сути, были ничьи.
Формально существовал государственный орган, который по экологическим вопросам был, но он был, наверно, самый слабый орган в государственной системе, если бы его интересы столкнулись с интересами какой-нибудь металлургии или любого вида промышленности. Экологические вопросы всегда стояли в Советском Союзе на последнем месте. Мы о многих проблемах сегодня вот так знаем, мы не обязательно ее видим своими глазами. А в Советском Союзе, особенно в конце 80-х, было огромное количество мест, где все было загажено, и не надо было никаких приборов для того, чтобы увидеть, что существует серьезная очень проблема.
«Вышли на митинг — и завод закрыли»
В моем городе, например, через весь город течет река. И кто знает немножко истории, город Калининград не был советским до Второй мировой войны, он был немецким городом Кёнигсбергом. Там было построено еще в начале прошлого века несколько целлюлозно-бумажных заводов. И когда их немцы строили, не было никакого понятия о том, что надо какие-то отходы очищать, что-то делать, этого в принципе никто не делал тогда. И после того, как город стал советским, никто тоже не думал строить никакие очистные сооружения, а вместе с тем там происходил процесс отбелки целлюлозы. По крайней мере, в 80-е уже точно происходил. Процесс отбелки целлюлозы включает в себя очень большое количество жидких отходов, в которых, например, содержится диоксин, канцерогены, то есть они могут вызывать рак, если попадают внутрь таких существ, как мы с вами. И у нас стоял один целлюлозно-бумажный завод на входе реки в город и один — на выходе. Река была совершенно мертвая, и как только наступал апрель-май, она начинала вонять. А воняла она потому, что из-за загрязнения количество растворенного кислорода падало практически до нуля. Появлялась мертвая рыба, в общем, все умирало, что там есть в реке. И воняла она до сентября. И по всему центру города вы не могли бы пройти, не заметив этой вони. Вдоль реки стояло — и до сих пор стоит — довольно много жилых домов. И люди летом не могли открывать окна, даже если было очень жарко, потому что лучше не нюхать это и жариться, чем наоборот. Первая большая экологическая акция, которая была в нашем городе, состоялась в 90-м году, и это до сих пор самый крупный в истории города экологический митинг по численности. Вдруг в стране, где есть цензура, где, в общем-то, опасно выходить на улицу, и вообще мало кто мог представить себе такое, выйти на улицу и что-то требовать, — ни с того ни с сего вдруг выходят десять тысяч человек и говорят: «Закройте сейчас этот целлюлозно-бумажный завод». И его закрыли. Фактически это было первое, в чем участвовала наша организация. Много позднее, где-то через 15 лет после этого, мы добились закрытия второго завода, который был в городе. Наконец-то, в районе 2006 года, избавили город от целлюлозно-бумажной промышленности, которая и не думала строить никакие очистные сооружения и все загрязняла вокруг, Балтийское море в том числе.
Вдруг в стране, где есть цензура, где, в общем-то, опасно выходить на улицу, и вообще мало кто мог представить себе такое, выйти на улицу и что-то требовать, — ни с того ни с сего вдруг выходят десять тысяч человек
Почему распался Советский Союз
Возвращаюсь к экологическому движению. Насколько я понимаю, группы, как наша, в то время возникали просто везде, как грибы после дождя росли. А там еще Перестройка, гласность, пришел президент Горбачев, расслабил, так сказать, политическую цензуру. И после того, как люди поняли, что правительство их по-прежнему держит, но не настолько сильно, в своих ежовых рукавицах, вдруг начали выступать. И выступать они начали не по политическим и не по правозащитным вопросам, и не свободы слова они требовали. Они выступали по экологическим вопросам.
Есть очень интересные работы западных историков, есть очень любопытные исследования (у нас в стране почему-то никто этого не изучал, а вот западные историки это изучали), из которых видно, что в конечном итоге вот эта советская цензура и, по сути, советский строй, рассыпался, в общем-то, из-за экологической активности граждан, которая возникла во второй половине 80-х годов. Просто это начало вдруг расти из-за совокупности факторов, и это было уже не остановить. Конечно, были и политические выступления, но у меня такое впечатление, что они были в основном в Москве и, может, в Питере еще. А в остальных местах это были очень местные проблемы, по поводу которых были протесты: либо атомные станции, либо какие-то целлюлозно-бумажные заводы, загрязнения. И в результате все это привело к тому, что Советский Союз рассыпался — тоже есть разные мнения, почему, но у меня есть своя точка зрения: во многом из-за этого стихийного экологического движения. За развалом Советского Союза последовало закрытие огромного количества предприятий, которые были наиболее грязными и вредными. По сути, из-за этих политических событий мы пришли к ситуации, в которой состояние окружающей среды начало резко улучшаться, потому что во многих местах большие заводы закрывались. У нас, например, в центре города был коксо-газовый завод, самое грязное предприятие в регионе, оно закрылось в 91-м, по-моему. И много где такое происходило. Для окружающей среды развал Советского Союза, в общем-то, был такой очень позитивной штукой.
На профессиональные рельсы
В 90-е у нас были очень трудные с экономической точки зрения времена. Я категорически не согласен с государственной пропагандой, которая утверждает, что 90-е годы — это какой-то ужас, хаос и все такое. В моей памяти 90-е — это время очень большой свободы, вообще разных свобод, в том числе свободы слова, которые практически не сдерживались государством вообще. Я не знаю, честно говоря, было ли в других странах что-то подобное до такой степени, так сильно, как у нас. Может, это и было, но я о таких случаях не знаю. В Восточной Европе, которая тоже избавлялась от коммунистического строя, все было намного проще и мягче, чем у нас. Но было много отличий.
У нас была уникальная ситуация, и из-за того, что экономическая ситуация в стране очень сильно ухудшилась, общественные движения пошли на спад. Уже в начале 90-х все крупные общественные движения, которые были на тот момент, очень сильно потеряли в количестве людей, и в экологическом движении прежде всего. Это было самое массовое движение, то есть не было никакого другого и близко стоящего общественного движения по количеству вовлеченных людей, и, конечно, экономический кризис прежде всего по нам ударил. Условно говоря, где-то в районе 1992–93 года «золотое» время экологического движения в России закончилось, люди ушли решать собственные проблемы и добывать кусок хлеба, потому что много где было жить тяжело. И дальше — остаток 90-х, начало 2000-х — это было время, когда практически не было уже массовых организаций, в которых бы было много людей.
В районе 1992–93 года «золотое» время экологического движения в России закончилось, люди ушли решать собственные проблемы и добывать кусок хлеба
Но те, кто остался, они попытались перейти на профессиональную основу. Если в конце 80-х абсолютно все движение было общественным (без какой-либо финансовой поддержки откуда-либо, это были просто люди с улицы, которые без денег все делали), то во второй половине 90-х остались уже только такие профессиональные организации, где какую-то зарплату все-таки платили, откуда-то ее брали. Кто-то сумел получить гранты от каких-то иностранных фондов, кто-то пытался собирать деньги у людей, выкручивались, как могли. Но собирать что-либо было трудно, потому что население было абсолютно бедное. Оно и сейчас у нас не то чтобы богатое очень сильно, но тогда было намного беднее. И к началу нынешнего века уже было довольно небольшое по объему экологическое движение, и оно, с моей точки зрения, уменьшалось. Понемножку-понемножку уменьшалось в этом веке, но сегмент профессиональных экологических организаций на данный момент довольно небольшой, если мы будем смотреть по количеству вовлеченных людей. То есть, конечно, мы все пытаемся как-то работать: кто-то больше, кто-то меньше — но все с волонтерами работают, то есть все делают какие-то вещи, направленные на вовлечение новых людей в организацию. Честно сказать, я не знаю примеров, в рамках которых кому-то удалось бы действительно снова создать огромное массовое движение. Здесь было упомянуто смелое, замечательное движение «В защиту Химкинского леса», но, между нами говоря — о чем никто не любит говорить и никогда не упоминает — это движение было очень малочисленным.
Если вас мало, настоящих изменений вы не добьетесь
И я скажу очень простую вещь, но ее очень важно понимать: изменения — настоящие изменения — происходят, когда в это вовлечено много людей. Можно быть сколько угодно профессиональным, замечательным человеком, отлично находить деньги, уметь разговаривать с людьми, делать прекрасные кампании, но если ты не сумел вовлечь большое количество людей в свое движение — изменений ты не добьешься. А это, с моей точки зрения, тезис, который верен сегодня и который был верен в 88-м году и в 92-м году, и в 2000-м году, и будет, скорее всего, еще очень-очень долго, если не всегда, верен в нашей стране. Если нет большой общественной поддержки — на самом деле, не суть важно, как вы ее получите — больших изменений добиться практически невозможно. И это все очень-очень просто. Было замечательное, смелое, но маленькое движение «В защиту Химкинского леса», и про него все писали, и все СМИ так его хвалили, и все его поддерживали, все было чудесно, но Химкинский лес вырублен, к сожалению. И там трасса, да? Не было проблемы с распространением информации. Если хотя бы тысяча из тех многих тысяч, которые там живут, вышли бы на защиту Химкинского леса, то его бы не вырубили, все очень просто. И так со всеми экологическими вопросами. Практически со всеми — я имею в виду, естественно, конфликтные вопросы, вопросы, по которым происходят столкновения между властью и населением.
Было замечательное, смелое, но маленькое движение «В защиту Химкинского леса», и про него все писали, и все СМИ так его хвалили, и все его поддерживали, все было чудесно, но Химкинский лес вырублен, к сожалению
Меня еще попросили сказать о том, можно ли заново построить экологическое движение. Мы видели времена существенно получше, чем сегодня. Все можно, нет ничего невозможного, особенно для молодых людей. Я оптимистично смотрю на возможность построить заново. Потому что, по большому счету, мы должны говорить о том, чтобы строить заново экологическое движение. Да, в нашей стране остались и есть замечательные экологические организации, которые очень хорошо умеют работать, которые очень хороших результатов добиваются в разных регионах, но их мало. И сами из себя они сейчас не представляют массовое движение в реальности. За ними стоит небольшое количество людей. Они научились очень хорошие вещи делать без вот этой массовой поддержки. Есть многое, что можно сделать без массовой поддержки, и почти все можно сделать без массовой поддержки, кроме одного — кроме того, чтобы добиться больших изменений. Даже несмотря на то, что они, может быть, вообще не политические по своей природе, но властью они обязательно будут называться политическими, потому что как только большое количество людей вовлечено в какое-либо движение за какое-либо изменение, власть это сразу называет политическим, и к этому надо быть готовым. Вы вообще можете не затрагивать политику, но любое массовое движение — это огромная угроза для власти, особенно сегодня, когда они чувствуют себя очень уязвимыми. И они будут реагировать очень жестко, особенно сейчас. И надо просто очень сильно хотеть это делать, очень сильно хотеть воссоздать это экологическое движение заново и вовлечь в него много людей. Я думаю, что ничего невозможного нет, но потрудиться очень сильно придется, потому что сегодня, конечно, не 88-й год, и совершенно другая эпоха, и живем мы по-другому, и нам нужны новые подходы, а там — главное начать, а дальше посмотрим, что будет.
Есть многое, что можно сделать без массовой поддержки, и почти все можно сделать без массовой поддержки, кроме одного — кроме того, чтобы добиться больших изменений
Небольшая ремарочка. Все массовые движения возникают только тогда, когда у населения есть спрос на какие-то изменения. Сейчас у населения, на мой взгляд, есть спрос на решение каких-то локальных, конкретных проблем: вот там парк рубят, вот там еще что-то. Движение на изменения чего-то в широком контексте — пока такого запроса нет. Может быть, он сформируется через 10 лет, может, через 15.
Всегда у населения был интерес к тому, что бы не вырубали их деревья около дома. Я думаю, вопрос чуть-чуть иначе стоит: готовы ли люди принимать в этом участие или нет. У нас в 90-е была кампания в Калининграде несколько лет. Ну 90-е — дикие, ужасные и хаотичные 90-е, когда кто что схватил, то того и было. И, естественно, было много дельцов, которые хотели схватить вот эти березки и построить здесь огромный дом, заработать миллион долларов на этом. И, естественно, было огромное количество запросов от людей. Люди звонили, говорили: «Ой, приезжайте срочно, у нас пилят тут, надо срочно все остановить. Мы как жучки и тузики бегали по этим местам, наверно, года полтора. У нас был специальный человек — координатор для этой кампании, за деньги, у нас было n-ное количество активистов. Нам только звонили — мы сразу срывались, бежали, телами закрывали и все остальное. Я уж не говорю о том, что наша организация вообще началась с эпатажа — мы ломали бульдозер. Когда мы побегали полтора года, однажды сели и поняли, что нам это надоело, что не мы должны это делать. Мы можем прийти и людям подсказать, как. Мы можем сказать: вот здесь надо делать вот это и вот это, написать туда, сделать то, пойти найти юриста, пойти в суд, так-то составить заявление — мы все это знаем, это все замечательно. Вот это мы можем сделать. Но если люди сами не хотят выйти и сами это защитить, а звонят кому-то и говорят: «Приедьте, сделайте для нас» — ничего не будет. Ноль. Никак, никогда. То есть таких запросов можно иметь миллион, но ни к каким изменениям это не приведет. Люди должны сами хотеть, и это главное условие.
