Художник Иван Новиков: Я не хочу обвинять Pussy Riot, но с их акции началась эскалация агрессии

Так называемый «панк-молебен» группы Pussy Riot в Храме Христа Спасителя в 2012 году в некоторой степени стал точкой кипения, после которой государство решило постепенно вытеснять современное искусство из общественного сознания. Госбюджеты на новые проекты сокращаются, авторы подвергаются давлению и в некоторых случаях цензуре. По мнению московского художника Ивана Новикова, это плохо, потому что именно современное искусство является площадкой для выстраивания диалога по самым больным вопросам. Сейчас же в России резко возрасло количество людей, которые не приемлют чужого мнения.

Корреспондент «7x7» встретился с художником перед открытием итоговой выставки третьего плэнера визуальных искусств «Клюква», участником котором он стал в этом году. Иван Новиков рассказал, почему, по его мнению, все больше людей в России не готовы к диалогу.

Иван Новиков закончил МГАХИ имени В. И. Сурикова, где учился академической живописи, и Институт БАЗА, где учился современному искусству под руководством Анатолия Осмоловского. В московской галерее «Комната» и в центре «Винзавод» состоялись его персональные выставки. В этом году он стал участником параллельной программы Европейского биеналле современного искусства «Манифеста» в Санкт-Петербурге и участником групповой выставки в музее современного искусства «Гараж».

— Когда я готовился к интервью, прочитал очень интересное мнение: до сих пор многие люди считают современное искусство маргинальным, до конца не понятым. А как считаете вы?

— Я согласен с таким мнением. И как мне кажется, причиной тому стали два момента. Первый — это вытеснение современного искусства из общественного сознания, которое началось с акции Pussy Riot [панк-молебен в Храме Христа Спасителя]. Некоторые художники-активисты очень интересны, но, мне кажется, что иногда они вводят актуальное искусство в такой клинч с людьми, далекими от него, что какой-либо диалог становится невозможен. До кризиса 2008 года, я хорошо помню, что в Москве современное искусство было практически везде. Жены и дочки олигархов открывали свои галереи и выставочные залы. И очень многие институции, например «Винзавод» или «Гараж» — это наследие того, докризисного времени. Кто-то из них остался в искусстве, а кто-то стал уходить в сторону большего интертейнмента. И это вторая причина маргинальности. Зрителю предлагается не столько современное искусство, сколько его антураж. Оно нивелируются до статуса модного аксессуара. И часто то, что выставляется как современное искусство, никакого отношения к нему не имеет.

— Вы мне «кинули мяч». Тогда несколько вопросов. Первый — по поводу Pussy Riot. Есть люди, к мнению которых я прислушиваюсь, или оно мне интересно. Это, например, Ольга Свиблова или Марат Гельман и другие деятели культуры и журналисты. Очень многие из них сходятся в одном мнении, что когда они услышали в первый раз об акции Pussy Riot, реакция у них была негативная. Но после того, как стало понятно, какой общественный нарыв девушки вскрыли, а реакция на их акцию заставила очень многие вопросы поднять в обществе, то эти деятели культуры поменяли свою точку зрения. У вас какое отношение к этой акции в храме? Оно менялось?

— Дело в том, что я знаком с некоторыми участницами этой группы и уже на следующий день посмотрел видео с акции. У них ведь это не первая акция была. У меня не было такого шока, как у людей, которые про Pussy Riot до этой акции в храме не слышали. На тот момент я уже был знаком с их деятельностью. Но с точки зрения современного искусства мне это показалось как-то не особенно интересным. Они попытались искусством сделать политическое высказывание, которое у них действительно получилось. Но результат этой акции, как мне кажется, похож на события «Дело Дрейфуса» во Франции, где общество разделилось на два лагеря. Здесь примерно такая же ситуация. Даже художественное сообщество раскололось. И, наверное, хорошо, что они вскрыли нарыв. Но с другой стороны, я очень четко ощущаю, что с этой акции началась эскалация агрессии. Я не хочу обвинить их в этом, но на них тоже лежит ответственность за сегодняшнюю ситуацию в обществе. В этом смысле эта акция, на мой взгляд, оказала медвежью услугу. Конечно, они поставили точку в той волне политического активизма, которая была до них в начале 2000-х, с этим нельзя спорить. Но, как мне кажется, сегодняшний уровень агрессии в обществе стал следствием в том числе и акции Pussy Riot. Появилось тотальное неприятие чужого мнения.

— Вы напрямую связываете давление государства на художников, последовавшее закручивание гаек и все остальное с акцией Pussy Riot?

— Да, корреляция очевидна. Но одновременно с этим я вижу и обратное движение — происходят очень серьезные рокировки в культуре. Марина Лошак стала директором Пушкинского музея, Алина Сапрыкина, которая была директором «Артплея», теперь директор Государственного музея Москвы. И это происходит одновременно с «закручиванием гаек». Когда я сталкивался по работе с государственными учреждениями культуры, мне говорили: мы понимаем, что современное искусство нужно поддерживать, но вы должны понимать, что это очень тонкий лед, и что, если вы дадите повод, хоть для малейшей критики, то все. Вас просто будут «сливать», закроют весь бюджет и так далее. И это действительно так. Опять-таки, с  другой стороны, я вижу, что какие-то инициативы типа Капковской [Сергей Капков, руководитель Департамента культуры Москвы], которые действительно работают. И для меня не очень ясно, как все это уживается.

— Вы сказали, что в некоторых центрах, где заведуют родственницы олигархов, есть имитация современного искусства или некие формы, которые с ним не имеют ничего общего. Объясните тогда, по каким критериям вы это определяете?

— Когда институция проводит какие-то странные выставки, к примеру, 3D-моделей обуви — это выводит ее из контекста современного искусства. Выставки «оживших» картин, объекты дизайна — это такие аттракционы, которые находятся вне поля современного искусства.

— То есть некие прикладные вещи…

— Да. Вот, например, в сыктывкарском музее в отделе природы идет выставка динозавров. Но это отдел природы. И там это логично. А когда ты называешь себя Музеем современного искусства и проводишь выставку скелетов динозавров — это странно.

— Я понимаю, что вы сейчас сказали о форме, а по содержанию: какие в вашем определении цели преследует современное искусство – задавать вопросы, провоцировать на диалог, еще что-то?

— Сходу сформулировать, что такое современное искусство, непросто. Но мне кажется, одна из главных его задач — создавать пространство для диалога и задавать вопросы. Не раскалывать общество на противоположные точки зрения, а создавать возможность дискусии. В общем-то, все хорошие произведения современного искусства, особенно политические работы, так или иначе выполняют эту задачу. Конечно, бывают ситуации, когда кажется, что диалог невозможен, к примеру, с какой-либо террористической организацией. Но тем не менее все равно художники пытаются создать возможность диалога. В прошлом году в Москву приезжал такой голландский политический художник Йонас Стааль, и он показывал свою знаменитую работу — «Конгресс террористических организаций». Группы, которые запрещены, которым запрещено коммуницировать на общественном поле, получают эту возможность за счет его произведения. Понятно, что это выглядит немножко фейково, но сам посыл создать возможность общения — принципиален.

— Вопрос о нынешних российских реалиях. Вы как считаете, сочетаются ли такие понятия как искусство и патриотизм?

— Мне кажется, да. Хотя меня, как любителя современного искусства, пару раз обвиняли в том, что я ненавижу Россию и являюсь ее врагом. Но что такое патриотизм — поддержка государства и государственных институций? Я так не думаю. Можно любить свою страну, но не поддерживать правительство. Современное искусство часто высказывается против авторитарных систем правлений. Но если художник исследует культуру своей страны, народа или от нее отталкивается в своих произведениях, я думаю, его вполне можно называть патриотом.

— Одна из целей современного искусства — расшатывать границы, «захватывать чужие территории» и так далее. У нас же, в России, тренд на консерватизм, на патриотизм, ценности, которые всегда были у русского народа. И когда художник говорит «давайте обсудим что-то», это и есть настоящий патриотизм, но в глазах большинства это не «патриоты», а «национал-предатели».

— Я понимаю, о чем вы говорите, но мне кажется, что это обывательское мнение говорит как раз о патриотизме государственного строя. В Советское время, наверное, было то же самое, хотя я его и не застал. Людей обвиняли в непатриотизме, когда они критиковали СССР или КПСС, но это же странно! На мой взгляд, это не патриотизм, когда ты любишь государство, строй, правителей, которые, по сути, просто наемные менеджеры, они на тебя работают, а не ты на них. А любовь к стране — это нечто другое, и смелость задавать вопросы — это, в общем-то, тоже патриотизм.

— Когда прошла очередная акция у Петра Павленского [художник-акционист, автор акция «Шов», «Туша», «Фиксация»], и когда ее обсуждали, я запомнил одну фразу, что сейчас, в нынешнее время, для того, чтобы быть в России художником, нужно обладать одним самым важным качеством — смелостью. Если ты смелый в высказываниях, то ты настоящий художник здесь, в этом времени. Как вам кажется, в связи с последними событиями, когда идет давление на свободу слова, самовыражения, на самом ли деле смелость — это сейчас самое важное, что должно быть у художника?

— Думаю, что в самом широком смысле слова это правильно. И с этим нельзя не согласиться. Но это правильно не только сейчас, а всегда и везде. Те же импрессионисты были смелыми — их картины оплевывали и в них тыкали зонтиками, художников оскорбляли. Но они проявляли смелость и, несмотря ни на что, продолжали свою деятельность. А если говорить о гражданской смелости, мне кажется, что это далеко не самое важное качество художника. Акционисты, тот же Павленский, они с этим работают, для них это принципиально важно. Но это не является единственно возможным и исчерпывающим методом действия для современного художника. Наоборот, сегодня во всем мире художественная проблематика меняется. С 1999 года, начиная с антиглобалистских выступлений в Сиетле, все десятилетие было посвящено переосмыслению роли политики в искусстве. Но сейчас, я бы не сказал, что это насущный вопрос искусства. Не только политический активизм, но и социальное искусство сейчас меняет фронт работ. Искусство более широко понимает социальное, человеческое. Важным становится осознать не только человеческие отношения, но и отношения с другими объектами. Мы мыслим очень антропоцентрично, вокруг нашего социума. Сегодня обсуждается вопрос следующего порядка — а что значит быть человечным? И это, конечно, вытекает из политического искусства. Уже не так важна смелость, которая понимается только лишь как гражданский поступок, потому что высказывание может быть графикой, перформансом, а это уже вопрос эстетической смелости.

— Что касается ваших работ, какое качество было для вас главным, это смелость, эксперимент? Что для вас было самым ценным и важным, когда вы делали свои работы?

— Если говорить про эти работы [картины представлены на выставке по итогам плэнера «Клюква»], то я еще в состоянии аффекта от работы над ними и не могу объективно говорить о них. Когда мы приехали на базу на Приполярный Урал, было ощущение оторванности от мира, но на самом деле новости проникают и туда. Когда приходишь в столовую на завтрак, все обсуждают сбитый самолет, спорят мы или не мы, я поймал себя на желании как-то самоисключиться из этой политической дискуссии. И в работах мне хотелось уйти от прямых заявлений, прямой литературной и действительно очевидной трактовки, прогорваривания, которое окружало нас даже на Приполярном Урале. Ты вроде в горах, но и здесь есть разделение — «плохие украинцы», «жидобандеровцы», либо наоборот, «русский фашизм»… Все само собой окрашивается в черно-белые цвета. Для меня же самым важным было уйти от этого. Хотелось работать с оттенками.